"...а такие, как мы, танцуют танго - а хрена ли там танцевать?" (с)
Название: Не потому
Размер: миди, 4238 слов
Пейринг/Персонажи: Бард/Леголас, Арамис/Бэкингем, Люк/Орландо
Категория: слэш
Жанр: романс, РПФ
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: каноны — фильм «Мушкетеры» Пола Андерсона, кинотрилогия «Хоббит» Питера Джексона; АУ к обоим, ООС не исключен
Краткое содержание: по заявке «Арамис/Бекингем; Бард/Леголас; Люк/Орландо. Они найдут друг друга в любой реальности».
Долгое озеро, Третья эпоха
Леголас спешил, как мог, и успел вовремя. Вовремя, чтобы помочь Тауриэль справиться с орками; вовремя, чтобы защитить человеческих детей; вовремя, чтобы увидеть, как она смотрит на этого гнома. И все же он не верил и только поэтому позвал ее:
— Пойдем со мной, Тауриэль.
И по тому, как она поджала губы и покачала головой, понял, что настаивать бесполезно. Если бы он понял это чуть раньше… Но все уже успели услышать просьбу в его голосе и увидеть ответ в ее глазах. Леголас оглянулся. Все? Всего лишь дети и полумертвый гном. Полумертвый гном, которого ему предпочли. В нем поднялся гнев — тот самый, что заставлял прекрасное лицо его отца истаивать, обнажая древние шрамы. У Леголаса шрамов еще не было — не тех, которые можно увидеть. Он развернулся и вышел, едва не толкнув плечом входившего в дом человека. Человек успел отшатнуться и бросить ему вслед что-то неодобрительное. Леголас услышал, но не обернулся.
Проклятый орк выскочил ниоткуда. В Леголасе еще бушевал гнев, и схватка пришлась очень кстати. Он обрушился на орка, словно лавина в горах, но тот напоминал каменную глыбу, и на смену гневу пришла рассудительность, говорившая, что у Леголаса нет большого преимущества перед могучим порождением тьмы. Наспех кованый тяжеленный клинок полоснул по бедру, и кровь хлынула, мгновенно пропитывая ткань и стекая ниже, к сапогу. Леголас знал, что с такой раной долго не продержится. Нужно было не дать орку понять, что произошло, не показать, что до победы тому осталось совсем немного. Леголас усилил натиск, опираясь на непострадавшую ногу, и вскоре один из мечей глубоко погрузился в плечо орка. Второй вскользь принял на себя удар вражеского клинка, отбросил его в сторону, и первый вновь устремился в атаку, целясь в сердце между тяжелых пластин доспеха. Заревев, орк зажал плечо рукой, отступил на шаг, отбивая удар, и вдруг кинулся бежать. В конце улицы, у длинного моста через озеро, его ждала лошадь. Перестук копыт по гулкому настилу эхом отозвался в голове Леголаса. Он стремительно терял кровь. Нужно было вернуться.
Он не был уверен, что сможет это сделать, но, перетянув ногу оторванным от рубахи подолом, заковылял вдоль домов.
Он шел долго — так долго, что воины Финголфина успели бы дважды перейти Хелкараксэ — и не поверил глазам, увидев перед собой нужную дверь. Он ударил в нее ладонью раз, другой, уперся лбом, собираясь с силами для третьего удара, и тут дверь отворилась, и Леголас рухнул на руки человеку, которого недавно едва не толкнул, выходя.
***
Клинок, как видно, был отравлен — Тауриэль быстро зашила рану, но Леголас не приходил в себя, а жар и бред усиливались. Оба они — и Тауриэль, и Бард — делали вид, что не слышат срывающихся с губ эльфа слов. Впрочем, Бард почти не понимал синдарин, а Кили улыбался, только когда Леголас отчаянно звал Тауриэль или так же отчаянно отталкивал ее, стоило той приблизиться.
— Дай я, — не выдержал Бард, когда Леголас толкнул целительницу так сильно, что миска с мазью едва не выпала на пол из ее рук.
— Ты? — не сдержала недоверия Тауриэль.
— Я вырастил троих детей. Думаешь, они всегда были здоровы? Скажи, что делать, я справлюсь.
— Просто натри его. Это от жара. — Тауриэль передала миску в руки Барда. — Вряд ли он тебя подпустит. Он не любит чужих прикосновений.
— Да и твоих тоже, как я погляжу, — не удержался Бард. Он не был рад беспокойным гостям и их беспокойным отношениям, не понимал, за каким чертом сыну Трандуила понадобилась простая эльфийка, а эльфийке, кто бы мог подумать, гном. Ему хотелось, чтобы все они, со своей войной, ревностью и любовью, вымелись из его дома раз и навсегда.
Задумавшись об этом, он присел на лавку к Леголасу, поставил миску на пол и потянул с того пропитавшуюся потом рубаху, как стягивал ее с Баина, когда сын простывал после катания на льду. И только когда прижал эльфа к себе, чтобы выпутать голову из ворота, понял, что сейчас в его руках не Баин. Горячечное дыхание Леголаса неприятно грело шею, и его кожа под ладонями Барда тоже была нездорово горячей, в испарине. Барду вдруг стало жаль его — единственного из всех, ведь у тех двоих дела явно налаживалось. Они были друг у друга, пусть ненадолго, в короткой передышке между сражениями, но были. А рядом с Леголасом сейчас не было никого. Бард вздохнул и принялся растирать мазь по его груди, а потом и по спине, снова усадив эльфа и прижав для надежности к себе. Длинные светлые волосы сбились в сосульки. Нужно будет заплести их, подумал Бард, мешают. Миска опустела, дыхание Леголаса стало ровнее и кожа уже не казалась такой горячей. Бард осторожно уложил его, накрыл драным одеялом, подоткнул под плечи, с боков, не находя, чем бы еще помочь. Эльфы… Даже в лихорадке, с обметанными губами и запавшими глазами, они были не такими, как люди. Красивее. Старше. Светлее.
— Удивительно, — сказала Тауриэль у него за спиной. — Он не оттолкнул тебя.
— А я не бросал его ради гнома, — ответил Бард. Это было грубо, но он не успел пожалеть о сказанном. Потому что следующей мыслью пришло — и не бросил бы.
Ночью он не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, кусал губы. Потом встал, прошел к лавке, на которой спал эльф, нашел заткнутую за поперечину стены расческу. Леголас лежал на боку. Бард осторожно расплел его косицы и провел расческой по волосам, стараясь не дергать. Светлая шелковая волна пролилась на подставленную ладонь. Он отделил половину, стараясь сделать пробор ровным, и стал заплетать. Закончив, Бард обернулся в поисках чего-нибудь, чем можно было бы подвязать косу, и наткнулся на взгляд Таурэиль. Та обычно спала по-эльфийски — грезила с открытыми глазами на стуле рядом с гномом, — но сейчас ее взгляд был ясен и насмешлив, но Бард, не смутившись, выдержал его, и Тауриэль первой опустила глаза.
— Вот, возьми, — сказала она, отрывая белую полоску от своего рукава. — Спасибо, что заботишься о нем.
Бард кивнул, взял клочок ткани, разорвал его пополам, туго перевязал одной частью косу и тронул Леголаса за плечо, чтобы перевернуть на другой бок. Тот откинулся на спину. Лунный свет заливал его лицо, словно на берегах Куйвиэнен, и Бард замер, впервые поняв, что такое совершенство.
Кое-как он справился со второй косицей, затянул оставшейся тряпицей, но все медлил уходить. Руки тянулись коснуться, потрогать, обнять. Он накрыл ладонью пальцы Леголаса, легко сжал. Внезапно оказалось, что этот эльф, с его ревностью, гневом и отвагой, ближе и понятнее ему, чем иные люди.
— Не делай этого, — попросила Тауриэль с беспокойством. — Люди так смертны.
— Да и гномы не вечны, — ответил Бард. Он знал, как Леголас относится к Тауриэль, но и не будь ее — на что он мог рассчитывать? Однако волею судьбы на несколько дней в его жизнь вошло нечто светлое, необыкновенное, как цветок посреди зимы, и не замечать это, не любоваться было бы глупостью.
— Кто ты? — спросил Леголас, придя в себя. Бард случайно оказался дома в такой час — обычно он рыбачил до вечера, а потом занимался другими делами, требующими покрова темноты. Но сегодня Альфрид был особенно въедлив и дотошен — появление в Эсгароте гномов выбило его из колеи, — и Бард не стал рисковать, отложив провоз в город кое-какого груза на более удобное время.
— Хозяин этого дома, — ответил он, подходя ближе и обнаруживая прежнюю властность и твердость во взгляде эльфа. — Меня зовут Бард.
— Отлично. Давно я здесь? — Он будто нарочно смотрел только на Барда, с легкостью не замечая остальных. Бард был не против.
— Четвертый день.
Леголас осмотрел себя — сероватая рубаха, нелепые косицы.
— Не эльфийских рук дело.
Бард постарался скрыть внезапное смущение из-за своей слишком человеческой заботы.
— Ты не подпускал ее. Кому-то нужно было за тобой ухаживать.
Взгляд Леголаса прошелся по нему снизу вверх, от мокрых сапог до распахнутого ворота, прикипел к лицу, к зеленовато-карим глазам. Что-то дрогнуло в нем, пока он смотрел на Барда. Думать о том, что руки человека прикасались к нему, не было неприятно.
— Спасибо тебе, Бард. Тауриэль… — В первый раз после того, как очнулся, Леголас перевел взгляд на эльфийку. Она была красива — как всегда, но Леголас понял, что перестал ощущать над собой ее власть. Тауриэль выгорела в нем, выболела, как рана в бедре, зарубцевалась. Она чувствовалась, но больше не саднила. — Тебе тоже спасибо. Надеюсь, с ним все хорошо?
— Вот именно, — с вызовом подтвердил Кили. — Все со мной хорошо.
Леголас не слушал его. Он смотрел на Барда.
— Ты знаешь, где моя лошадь?
— Я отвел ее в конюшню на постоялом дворе.
— Хорошо, — кивнул Леголас, одним движением поднимаясь с лавки. Первый шаг был удачен, на втором поврежденное бедро прострелило такой болью, что потемнело в глазах.
— Ну вот опять, — сказал Бард, подхватывая Леголаса и укладывая обратно. — Опять мне приходится тебя ловить.
— Ты же рыбак, — кривясь от боли, выговорил тот. — Лови.
Бард чувствовал себя не рыбаком, а рыбой, крепко насадившейся на крючок.
***
Эльфийские зелья помогали хорошо. Да, наверное, и руки Тауриэль несли целительную силу. Бард старался не задумываться об этом, возвращаясь домой ближе к ночи, а порой и за полночь. Может, когда-нибудь реки и потекут золотом, дракон сгинет и настанет полное изобилие, но пока горожане с готовностью брали дешевую беспошлинную рыбу и эльфийское вино, а Барду нужно было кормить семью.
Эльфы, снабжавшие его вином, делились и новостями. Так Бард узнал, что Леголас пошел наперекор отцу, уехав следом за Тауриэль. Зная, как относятся эльфы к семейным узам, Бард оценил силу привязанности Леголаса и снова пожалел его. Уж лучше бы тот влюбился в человеческую девушку, они по крайней мере смертны.
— Что с тобой? — спросил Леголас, когда он вернулся. — Неудачный день?
— Все нормально. — Барду казалось, что светлые глаза видят его насквозь. Он подумал, каково Леголасу днями напролет находиться рядом с теми, чье счастье ему, как нож по сердцу.
— Не грусти, рыбак. — Леголас сел, потом осторожно поднялся, оперся о стену и сделал шаг, другой.
— Ты куда?
— По нужде.
— Я помогу. — Бард перекинул его руку через плечо, довел до нужника и остался ждать. Скоро эльф сможет сесть на лошадь и вернуться домой. Они разные, у них разные пути, и неправильно то, что тянет сердце, заставляя хватать воздух, как рыба, вытащенная на берег.
— Бард? — Леголас стоял перед ним.
— Хочешь, мы с Баином освободим тебе комнату наверху? Чтобы не видеть… их.
По светлому лицу пробежала тень — и исчезла, сменившись чем-то, для Барда непонятным.
— Отправь сына спать вниз, а я займу его место в твоей комнате.
— Что? — переспросил Бард.
— Я знаю, о чем ты думаешь и чего хочешь. — Их разделяла ширина ладони, не больше.
— А почему я этого хочу, ты случайно не знаешь?
— Нет. — Леголас неожиданно улыбнулся. — Говорят, некоторые тайны непостижимы не только для эльфов, но и для самого Илуватара. Откуда возникает это странное притяжение? При первом ли взгляде? Первом прикосновении? — Он положил ладонь на грудь Барда. — Первом поцелуе?
— Я помогу тебе подняться по лестнице, — сказал Бард. Расстояния между ними уже почти не осталось. — Не знаю, что происходит, но…
Расстояние исчезло, и одиночество пропало вместе с ним.
Тауриэль, узнав о случившемся, нахмурилась, Кили расхохотался и долго не мог остановиться. Бард отвесил гному подзатыльник. Ему казалось, что он видит самый странный сон в жизни.
В день, когда копыта лошади Леголаса простучали по деревянным улицам Эсгарота, он проснулся.
***
— Иди на север. — Леголас впервые видел отца таким… человечным. — Ты встретишь следопыта, странника. Быть рядом с ним — твоя судьба.
Леголасу было очень жаль Тауриэль. Будь его воля, он не позволил бы Кили умереть.
— Боюсь, мне снова придется ослушаться тебя, отец, — легко сказал он. — Судьба непостижима. Ты тоже можешь ошибаться.
— Так куда же ты пойдешь? — спросил Трандуил. Леголас не хотел огорчать его, но что он мог сделать?
— В Дейл. К Барду. Помогу ему отстроить его город.
— Он умрет раньше, чем ты устанешь от него.
— Это не так плохо. И разве нам ведомо, что происходит с людьми после смерти?
— Я не понимаю тебя, сын.
— Знаю, отец. Может быть, еще не время. Но мое место рядом с ним.
Трандуил смотрел ему вслед. Леголас шагал легко, будто и не было за плечами изматывающих боев и страшных потерь. Что ж, несколько десятков лет — разве это долго? Потом Леголас вернется домой, и воспоминание о человеке из Дейла затеряется в вечности его дней.
Лондон, век семнадцатый
— Улетайте! — бросает вдруг Арамис. — Не ждите меня, я вернусь в Париж позже!
— Наверное, вернусь, — добавляет он для себя, с разбега прыгая с палубы летучего корабля вниз, в полуразрушенный кабинет английского герцога , в огонь и дым, которым он же и виной. Он вспоминает, как старался обойти огненной дугой Бэкингема, не задеть случайно даже кружев рукава. «Какого черта?» — спросил Атос. Арамис тоже хочет знать, какого черта.
И еще он хочет убедиться, что с Бэкингемом все хорошо. Хотя что может случиться с этой чумой всей цивилизованной Европы?
Упав на колено, он чертыхается от боли — пол засыпан острыми обломками камня и стеклом.
— Ты ругаешься, как мушкетер, а не как священник, — слышится сбоку. Арамис поворачивает голову и, не поднимаясь, смотрит снизу вверх. Бэкингем выбирается из-под кресла — грязный от копоти, в полуоторванном воротнике, растрепанный, смешной. Ему не идет эта ситуация — ему идут приемы, балы, безупречность, драгоценности и рюши, язвительный взгляд. Впрочем, взгляд у него и сейчас именно такой — язвительный, хоть и немного ошарашенный.
— Я и есть мушкетер, — отвечает Арамис, выпрямляясь и оказываясь с Бэкингемом лицом к лицу.
— Тогда зачем ты остался? Что вам еще нужно?
Арамис вздыхает и разводит руками.
— Я не знаю, — отвечает он. И это чистая правда.
— Арестовать, — бросает Бэкингем вбежавшим стражникам.
***
В подземелье сыро — Темза где-то неподалеку, — и темно. Есть время подумать над тем, что и зачем он сделал. Арамис думает, думает долго, но это не помогает.
Вдалеке хлопает дверь. Быстрые уверенные шаги, шелест шелка, запах духов. Тщательно уложенные волосы и блестящие глаза.
— И все-таки — зачем?
— Подойди ближе, — ухмыляется Арамис. Цепи не дают ему самому сделать больше шага вперед. — Не бойся.
Бэкингем хмыкает и подходит. Ближе, еще ближе… и вот теперь время сделать тот самый шаг. Пуговки их камзолов касаются друг друга.
— Я хотел убедиться, что ты жив, — говорит Арамис в пышный кружевной воротник, медленно поднимает голову, впитывая запах, чувствуя тепло чужой кожи у щеки, останавливаясь, когда губы почти касаются уха. — Не мог улететь, не узнав этого.
Бэкингем стоит, не двигаясь, и вдруг точным ударом эфеса бьет под дых, сильно, со знанием дела. Арамис сгибается пополам, ловит ртом воздух, сипит и обвисает на цепях. Бэкингем молча уходит. Спасибо еще, что не приказал сопровождающим его стражникам продолжить начатое.
Ночью он приходит снова. Один.
— Ты лжешь мне, мушкетер. Кто ты?
— Я не лгу, — качает головой Арамис.
— Твое имя… Мне кажется, оно должно начинаться на «л». Или же на «р». Как тебя зовут?
— Арамис.
Удар менее болезнен, но не менее точен.
— Как?
У Арамиса хватило бы сил еще надолго, но игра не может топтаться на месте.
— Рене д’Эрбле.
— Рене д’Эрбле, — тянет Бэкингем, ведя эфесом по его щеке. — Может, и так… Зачем ты вернулся?
— Я уже ответил.
— Мы враги.
— Хорошего врага нужно ценить.
Бэкингем срывается без перехода — только что холодно задавал вопросы и вот уже вжимается губами в губы Арамиса, раздвигает их языком, целует глубоко, с наслаждением. Арамис понимает, что находит в нем вот уже второй король Англии. Мысли о королях, о тех, кто владел или будет владеть этим телом, рождают в Арамисе огненную ярость, которую он вкладывает в поцелуй, не имея возможности вложить в удар.
Бэкингем отстраняется, неуверенно, мучительно. Идет к двери, но на полпути разворачивается и возвращается, подходит вплотную, переплетает пальцы, прижимаясь запястьями к кандалам Арамиса.
— Обещаешь не пытаться убить меня? Не пытаться сбежать?
— Клянусь каждым из твоих поцелуев, — отвечает ему на ухо аббат д’Эрбле. Бэкингем звенит чем-то в полутьме, разрежаемой лишь далеким факелом, и руки Арамиса оказываются свободны. Бэкингем опускается на колени, чтобы расстегнуть ножные кандалы.
— О боже, — замечает Арамис. — О таком я мог только мечтать.
Бэкингем поднимает голову, и понимающая улыбка скользит по ядовитым губам. Он облизывает нижнюю и не спешит выпрямиться, поэтому Арамис опускается к нему и покрывает поцелуями напудренные щеки.
— Раньше ты не знал пудры, — говорит он.
— Раньше? — хмурится Бэкингем. Арамис тоже хмурится. Он точно знает, что не было никакого раньше.
— Неважно, — говорит он. — Воображение разыгралось.
— Отлично, — отвечает Бэкингем, поднимаясь, и тянет его за руку. — Люблю людей с богатым воображением.
Его воображение Арамис назвал бы прихотливым. Спальня утопает в роскоши и изысканной вычурности. Шелк, кружево, орхидеи, позолота и хрусталь сливаются в единый мерцающий фон, на котором Бэкингем выглядит, как часть общей картины. Арамис здесь чужероден, но ни в одном будуаре он не чувствовал себя так легко. Долго, не спеша, наслаждаясь игрой, они расстегивают пуговицы камзолов, Арамис снимает и, не глядя, отбрасывает на паркет цепочки, браслеты, тяжелые кольца Бэкингема, целует его, начинает через голову стягивать рубашку и вдруг замирает.
— Что? — спрашивает тот глухо — его голова замотана в полотно.
— Не знаю. — Арамис тянет ткань выше. Кажется, сейчас ему на руки прольются водопадом светлые волосы, и он почти разочарован, когда этого не случается. Бэкингем все тот же: короткие темные кудри, блестящие от снадобий, живые карие глаза, надменная складка губ.
— Мне кажется, я тебя знаю, — вырывается у Арамиса.
— Конечно, знаешь, — недовольно отвечает тот. — Я враг твоей страны, соблазнитель твоей королевы, а скоро стану любовником одного из мушкетеров твоего короля.
Арамис целует его и одновременно качает головой.
— Не знаю, где я встречал тебя, но я тебя помню, — шепчет он.
— Ты не забыл бы меня, если б встретил, — слышит он в ответ. Арамис знает, что Бэкингем прав, но видение светлых волос и прозрачных, как осеннее небо, глаз преследует его до рассвета.
***
Мушкетеры прибывают за ним через неделю — во всеоружии, наведя пушки летучего корабля на окна дворца.
— Для тебя лучше, чтобы он был жив, — говорит Атос.
— Я жив, — признается Арамис, выходя из-за спины Бэкингема. Его вид очень выразителен. Портос присвистывает. Д’Артаньян бросает ему веревочную лестницу.
— Поднимайся к нам, Арамис.
Бэкингем указывает подбородком наверх, на корабль. Он все понимает: Англия, Франция, политика, война, интриги. Он весь в этом, дышит и живет этим, что ему какой-то французский мушкетер. Арамис подходит к нему, будто хочет попрощаться. Бэкингем усмехается.
— Еще увидимся… на приеме или на поле боя. Я тебя не забуду.
— Забудешь, — говорит Арамис уверенно. — Но не теперь.
Он целует Бэкингема и поворачивается к друзьям, не размыкая объятий.
— Простите, что заставил вас проделать этот долгий путь напрасно. Я остаюсь.
Он переживает неизбежный шквал удивления и возражений с обеих сторон и повторяет:
— Я остаюсь.
И на миг видит на лице Бэкингема редчайшее для того выражение — подлинного счастья.
— Ты веришь ему? — спрашивает вечный пессимист Атос, когда корабль уже поднимается вверх.
— Да, — кричит Арамис, подняв голову. — Верю!
— Надо же, — бурчит Атос. — Всего за неделю этот протестант добился от Арамиса того, чего за годы не могла добиться святая римская церковь.
Берлин, девятое
Если память не подводила Люка, они встретились на съемках «Мушкетеров». Тогда их еще не сравнивали — и не потому, что не находили сходства, а потому, что одной главной роли и нескольких эпизодических в фильмах не из категории блокбастеров было явно недостаточно для того, чтобы тебя начали сравнивать со звездой «Властелина колец» и трех «Пиратов».
Но Люк верил, что у него еще все впереди. И, как ни странно, оказался прав.
Спускаясь по трапу самолета, он ущипнул себя за руку, но ничего не изменилось. Новая Зеландия оставалась Новой Зеландией, а он — Бардом-лучником, одним из главных персонажей новой джексоновской саги. Это было удивительно — так же удивительно, как выйти из дома без платка, догоняя тринадцать гномов, и в результате оказаться в гуще событий, повлиявших на ход истории целого мира. Люк привык изучать первоисточники. И не мог не поражаться фантазии режиссера, лепившего из детской книжки эпическую историю о любви и верности, дружбе и чести, жажде сокровищ и жажде приключений. Он не сомневался, что новая трилогия будет иметь не меньший успех, чем предыдущая, и готов был на голове стоять, чтобы его Бард не затерялся на фоне блестящих и сумасшедших королей, воинственных принцев и мудрых магов.
Впрочем, если судить по сценарию, «затеряться» Барду было крайне сложно.
Съемочная площадка встретила его привычной суматохой, за которой скрывался безупречно отлаженный и четко работающий механизм. И все же здесь все было иначе, чем в других проектах. Каждый фильм, каждый каст, каждая съемочная группа приобретали со временем индивидуальность, как приобретает ее одинаковая одежда на разных людях. Дух Средиземья витал над площадкой, как Смауг над Эсгаротом. Люк успел поздороваться с Джексоном и похлопать по плечам половину гномов, когда услышал знакомый голос:
— А вот и наш третий стрелок! Что, Кили, померимся с ним длиной луков?
— И меткостью стрельбы, — не задумываясь, бросил Люк. Орландо расхохотался и крепко обнял его, радуясь встрече. Люк тоже обнял его в ответ. И все полетело под откос.
Позже Люк не раз вспоминал этот момент, будто бы мог исправить дальнейшее, просто поняв, что тогда случилось. Но результат воспоминаний был неизменным — не случилось ровным счетом ничего. Орландо вдруг отстранился, произнес что-то вроде «еще увидимся» — и до конца съемок они так ни разу и не поговорили. Все общение между ними свелось к кивкам по утрам и репликам в кадре. Люку казалось, что вокруг него образовалась некая антиблум-сфера, преодолимая для всех, кроме Орландо, как облако антимоскитного спрея, безопасное для всех, кроме насекомых. Почему? Отличный вопрос. Ему не помешал бы отличный ответ. Но ответа не находилось.
Люк искал его, наблюдая, как Орландо, под восторженные возгласы не занятого в сцене Эйдана, крошит орков, как смеется над чем-то с Ли или обсуждает с Ричардом последнюю постановку Сиднейской оперы. Не то чтобы Люку было не с кем поговорить — и не только поговорить, если уж на то пошло. Но он не видел смысла отвлекаться от работы ради короткой закулисной интрижки, время которой отсчитывалось бы графиком съемок, и, ловя на себе взгляд Ли, улыбался и делал вид, что не понимает намеков. Точно так же, как Орландо не понимал его желания прежних дружеских отношений. Его взгляд становился колючим, а шутки — жесткими, стоило Люку случайно пересечь допустимый предел.
Допустимый предел — было еще одно новое понятие в их новом, более чем странном взаимодействии.
«Ну и черт с тобой», — думал Люк, заваливаясь на узкую кровать в трейлере со сценарием и покадрово представляя следующий съемочный день. Как правило, он засыпал с четким решением не обращать на выходки Орландо особого внимания — решением, которое утром при первом же взгляде сменялось привычным вопросом: почему?
Он искал ответ, как Торин — свой Аркенстон, и, в общем, им обоим одинаково не повезло.
Увидев в фейсбуке Питера запись об окончании основных съемок, Люк почувствовал облегчение. А следом пришло сожаление, огромное, как дракон. Теперь он точно не узнает, что оттолкнуло тогда Орландо. Люку его не хватало — неугомонного, смешливого, яркого, улыбающегося всем, кроме него. Да и черт бы с ним, пусть бы улыбался. Вот только съемки закончились.
Может, это было и к лучшему, однако настроение испортилось, и все последующие фотосессии, интервью и постеры в кинотеатрах чуть-чуть потеряли в своем обаянии. Видя лицо Леголаса, Люк не мог не задаваться все тем же неизменным вопросом.
А потом была берлинская премьера, и Орландо вылетел на балкон перед публикой взъерошенный, без галстука, на ходу застегивая пиджак, заправляя за ухо то и дело выпадавшую прядь, — и Люку показалось, что балкон под ним рухнул, и он летит куда-то в Морготову бездну, не находя опоры. Он всегда знал, что Орландо красив. Но сегодня… Голова взорвалась болью, будто ее вскрывали изнутри. Эта летящая походка, сияющие глаза, непослушная темная прядь… Неосуществимое желание обладать всем этим непостижимо сочеталось с ощущением, что ему уже известен вкус этого обладания. Люк тряхнул головой, сбрасывая боль, и она послушно скатилась ниже, к сердцу. Он, словно чудовище Франкенштейна, разваливался на составные части от одного взгляда на Орландо. Почему?
Кажется, на свете не существовало более навязчивого вопроса.
***
К счастью, официальная часть длилась недолго. Потом они давали интервью, фотографировались с фанатами, раздавали автографы — броуновское движение, закон больших чисел, и когда столкнулись лицом к лицу, отступать было поздно.
— Неплохой вечер.
— Да. Публика в предвкушении.
— Думаешь, касса будет рекордной?
— Трудно сказать. Но это однозначно не провал.
Люк улыбнулся шутке, ища хоть какую-нибудь нейтральную тему.
— Сожалею о твоем разрыве с Мирандой, — сказал он прежде, чем сообразил, что к числу нейтральных тем предстоящий развод отнести трудно.
— Ничего. — Орландо опять заправил за ухо непослушную прядь. Люк невольно проследил за этим жестом. — И не спросишь, что случилось?
— Не хотелось бы лезть в твою личную жизнь, — осторожно ответил Люк. На его взгляд, это был самый безопасный ответ. Оказалось, что безопаснее сесть на пороховую бочку с трубкой в зубах.
— Не хочешь лезть? — неожиданно грубо спросил Орландо свистящим шепотом, наклоняясь ближе, чтобы его не услышали окружающие. — Не хочешь лезть, Эванс? Да ты и так в нее влез дальше некуда. Думаешь, почему мы расстались с Мирандой?
От него ощутимо пахло вином.
— Откуда бы? — Люк напрягся. Он надеялся, что Орландо все же удержится в рамках приличий. Все-таки опытный актер, давно на публике, он не позволит себе прилюдного скандала… наверное.
— Потому что я не мог думать о ком-то, кроме тебя, — зло сказал Орландо. Он стоял так близко, что это уже угрожало его репутации, подвижное лицо застыло, словно театральная маска, а в интонациях позванивало легкое сумасшествие. — Все эти недели, с первого дня. Потому что меня трясло на площадке при одном взгляде на тебя. Я видеть не мог, как ты с кем-то разговариваешь, как смеешься, как смотришь. Это было чудовищно. Удивительно, что я дожил до конца съемок. — Он хрипло и коротко рассмеялся. — Этот грим, волосы, лук… Это все не настоящее, но я знаю, что там есть что-то, помимо игры, за игрой. Над игрой.
Он покачнулся — скорее от силы эмоций, чем от выпитого.
— Этот фильм что-то со мной сделал. Он меня не отпускает. Или это ты, Эванс?
Он потер лоб, рассмеялся и вдруг словно опомнился.
— Пожалуй, я пойду. Быть с тобой рядом все равно, что стоять под радиоактивным солнцем. А я, похоже, и так отравился.
Люк бросился за ним спустя минуту. Орландо уже взял себя в руки, и Люк укололся о холодный, высокомерный взгляд, как о булавку.
— Если ты сейчас скажешь, что с тобой происходит то же самое, — произнес Орландо, — я тебе не поверю.
Люк откуда-то знал эту его интонацию.
— И не надо, — сухо ответил он. — Я не понял, что происходит с тобой. Ты избегал меня потому, что хочешь со мной переспать?
— Нет, — медленно произнес тот, будто прислушиваясь к самому себе. — Не потому. — И, подумав еще, добавил: — Но и поэтому тоже.
Что-то сломалось в его взгляде, будто треснул тысячелетний лед.
— Ты пьян, — сказал Люк. — Я отвезу тебя в отель.
— Не нужно. Эльфы не пьянеют.
— Согласно Толкину, пьянеют. Но я хочу увезти тебя отсюда не потому.
— А почему? — с интересом спросил Орландо. Лед продолжал таять, стремительно и неудержимо, и Люк кусал губы, представляя сход лавин и прорыв дамб.
— Если бы я знал ответ, — хмыкнул он.
Размер: миди, 4238 слов
Пейринг/Персонажи: Бард/Леголас, Арамис/Бэкингем, Люк/Орландо
Категория: слэш
Жанр: романс, РПФ
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: каноны — фильм «Мушкетеры» Пола Андерсона, кинотрилогия «Хоббит» Питера Джексона; АУ к обоим, ООС не исключен
Краткое содержание: по заявке «Арамис/Бекингем; Бард/Леголас; Люк/Орландо. Они найдут друг друга в любой реальности».
Долгое озеро, Третья эпохаЛеголас спешил, как мог, и успел вовремя. Вовремя, чтобы помочь Тауриэль справиться с орками; вовремя, чтобы защитить человеческих детей; вовремя, чтобы увидеть, как она смотрит на этого гнома. И все же он не верил и только поэтому позвал ее:
— Пойдем со мной, Тауриэль.
И по тому, как она поджала губы и покачала головой, понял, что настаивать бесполезно. Если бы он понял это чуть раньше… Но все уже успели услышать просьбу в его голосе и увидеть ответ в ее глазах. Леголас оглянулся. Все? Всего лишь дети и полумертвый гном. Полумертвый гном, которого ему предпочли. В нем поднялся гнев — тот самый, что заставлял прекрасное лицо его отца истаивать, обнажая древние шрамы. У Леголаса шрамов еще не было — не тех, которые можно увидеть. Он развернулся и вышел, едва не толкнув плечом входившего в дом человека. Человек успел отшатнуться и бросить ему вслед что-то неодобрительное. Леголас услышал, но не обернулся.
Проклятый орк выскочил ниоткуда. В Леголасе еще бушевал гнев, и схватка пришлась очень кстати. Он обрушился на орка, словно лавина в горах, но тот напоминал каменную глыбу, и на смену гневу пришла рассудительность, говорившая, что у Леголаса нет большого преимущества перед могучим порождением тьмы. Наспех кованый тяжеленный клинок полоснул по бедру, и кровь хлынула, мгновенно пропитывая ткань и стекая ниже, к сапогу. Леголас знал, что с такой раной долго не продержится. Нужно было не дать орку понять, что произошло, не показать, что до победы тому осталось совсем немного. Леголас усилил натиск, опираясь на непострадавшую ногу, и вскоре один из мечей глубоко погрузился в плечо орка. Второй вскользь принял на себя удар вражеского клинка, отбросил его в сторону, и первый вновь устремился в атаку, целясь в сердце между тяжелых пластин доспеха. Заревев, орк зажал плечо рукой, отступил на шаг, отбивая удар, и вдруг кинулся бежать. В конце улицы, у длинного моста через озеро, его ждала лошадь. Перестук копыт по гулкому настилу эхом отозвался в голове Леголаса. Он стремительно терял кровь. Нужно было вернуться.
Он не был уверен, что сможет это сделать, но, перетянув ногу оторванным от рубахи подолом, заковылял вдоль домов.
Он шел долго — так долго, что воины Финголфина успели бы дважды перейти Хелкараксэ — и не поверил глазам, увидев перед собой нужную дверь. Он ударил в нее ладонью раз, другой, уперся лбом, собираясь с силами для третьего удара, и тут дверь отворилась, и Леголас рухнул на руки человеку, которого недавно едва не толкнул, выходя.
***
Клинок, как видно, был отравлен — Тауриэль быстро зашила рану, но Леголас не приходил в себя, а жар и бред усиливались. Оба они — и Тауриэль, и Бард — делали вид, что не слышат срывающихся с губ эльфа слов. Впрочем, Бард почти не понимал синдарин, а Кили улыбался, только когда Леголас отчаянно звал Тауриэль или так же отчаянно отталкивал ее, стоило той приблизиться.
— Дай я, — не выдержал Бард, когда Леголас толкнул целительницу так сильно, что миска с мазью едва не выпала на пол из ее рук.
— Ты? — не сдержала недоверия Тауриэль.
— Я вырастил троих детей. Думаешь, они всегда были здоровы? Скажи, что делать, я справлюсь.
— Просто натри его. Это от жара. — Тауриэль передала миску в руки Барда. — Вряд ли он тебя подпустит. Он не любит чужих прикосновений.
— Да и твоих тоже, как я погляжу, — не удержался Бард. Он не был рад беспокойным гостям и их беспокойным отношениям, не понимал, за каким чертом сыну Трандуила понадобилась простая эльфийка, а эльфийке, кто бы мог подумать, гном. Ему хотелось, чтобы все они, со своей войной, ревностью и любовью, вымелись из его дома раз и навсегда.
Задумавшись об этом, он присел на лавку к Леголасу, поставил миску на пол и потянул с того пропитавшуюся потом рубаху, как стягивал ее с Баина, когда сын простывал после катания на льду. И только когда прижал эльфа к себе, чтобы выпутать голову из ворота, понял, что сейчас в его руках не Баин. Горячечное дыхание Леголаса неприятно грело шею, и его кожа под ладонями Барда тоже была нездорово горячей, в испарине. Барду вдруг стало жаль его — единственного из всех, ведь у тех двоих дела явно налаживалось. Они были друг у друга, пусть ненадолго, в короткой передышке между сражениями, но были. А рядом с Леголасом сейчас не было никого. Бард вздохнул и принялся растирать мазь по его груди, а потом и по спине, снова усадив эльфа и прижав для надежности к себе. Длинные светлые волосы сбились в сосульки. Нужно будет заплести их, подумал Бард, мешают. Миска опустела, дыхание Леголаса стало ровнее и кожа уже не казалась такой горячей. Бард осторожно уложил его, накрыл драным одеялом, подоткнул под плечи, с боков, не находя, чем бы еще помочь. Эльфы… Даже в лихорадке, с обметанными губами и запавшими глазами, они были не такими, как люди. Красивее. Старше. Светлее.
— Удивительно, — сказала Тауриэль у него за спиной. — Он не оттолкнул тебя.
— А я не бросал его ради гнома, — ответил Бард. Это было грубо, но он не успел пожалеть о сказанном. Потому что следующей мыслью пришло — и не бросил бы.
Ночью он не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, кусал губы. Потом встал, прошел к лавке, на которой спал эльф, нашел заткнутую за поперечину стены расческу. Леголас лежал на боку. Бард осторожно расплел его косицы и провел расческой по волосам, стараясь не дергать. Светлая шелковая волна пролилась на подставленную ладонь. Он отделил половину, стараясь сделать пробор ровным, и стал заплетать. Закончив, Бард обернулся в поисках чего-нибудь, чем можно было бы подвязать косу, и наткнулся на взгляд Таурэиль. Та обычно спала по-эльфийски — грезила с открытыми глазами на стуле рядом с гномом, — но сейчас ее взгляд был ясен и насмешлив, но Бард, не смутившись, выдержал его, и Тауриэль первой опустила глаза.
— Вот, возьми, — сказала она, отрывая белую полоску от своего рукава. — Спасибо, что заботишься о нем.
Бард кивнул, взял клочок ткани, разорвал его пополам, туго перевязал одной частью косу и тронул Леголаса за плечо, чтобы перевернуть на другой бок. Тот откинулся на спину. Лунный свет заливал его лицо, словно на берегах Куйвиэнен, и Бард замер, впервые поняв, что такое совершенство.
Кое-как он справился со второй косицей, затянул оставшейся тряпицей, но все медлил уходить. Руки тянулись коснуться, потрогать, обнять. Он накрыл ладонью пальцы Леголаса, легко сжал. Внезапно оказалось, что этот эльф, с его ревностью, гневом и отвагой, ближе и понятнее ему, чем иные люди.
— Не делай этого, — попросила Тауриэль с беспокойством. — Люди так смертны.
— Да и гномы не вечны, — ответил Бард. Он знал, как Леголас относится к Тауриэль, но и не будь ее — на что он мог рассчитывать? Однако волею судьбы на несколько дней в его жизнь вошло нечто светлое, необыкновенное, как цветок посреди зимы, и не замечать это, не любоваться было бы глупостью.
— Кто ты? — спросил Леголас, придя в себя. Бард случайно оказался дома в такой час — обычно он рыбачил до вечера, а потом занимался другими делами, требующими покрова темноты. Но сегодня Альфрид был особенно въедлив и дотошен — появление в Эсгароте гномов выбило его из колеи, — и Бард не стал рисковать, отложив провоз в город кое-какого груза на более удобное время.
— Хозяин этого дома, — ответил он, подходя ближе и обнаруживая прежнюю властность и твердость во взгляде эльфа. — Меня зовут Бард.
— Отлично. Давно я здесь? — Он будто нарочно смотрел только на Барда, с легкостью не замечая остальных. Бард был не против.
— Четвертый день.
Леголас осмотрел себя — сероватая рубаха, нелепые косицы.
— Не эльфийских рук дело.
Бард постарался скрыть внезапное смущение из-за своей слишком человеческой заботы.
— Ты не подпускал ее. Кому-то нужно было за тобой ухаживать.
Взгляд Леголаса прошелся по нему снизу вверх, от мокрых сапог до распахнутого ворота, прикипел к лицу, к зеленовато-карим глазам. Что-то дрогнуло в нем, пока он смотрел на Барда. Думать о том, что руки человека прикасались к нему, не было неприятно.
— Спасибо тебе, Бард. Тауриэль… — В первый раз после того, как очнулся, Леголас перевел взгляд на эльфийку. Она была красива — как всегда, но Леголас понял, что перестал ощущать над собой ее власть. Тауриэль выгорела в нем, выболела, как рана в бедре, зарубцевалась. Она чувствовалась, но больше не саднила. — Тебе тоже спасибо. Надеюсь, с ним все хорошо?
— Вот именно, — с вызовом подтвердил Кили. — Все со мной хорошо.
Леголас не слушал его. Он смотрел на Барда.
— Ты знаешь, где моя лошадь?
— Я отвел ее в конюшню на постоялом дворе.
— Хорошо, — кивнул Леголас, одним движением поднимаясь с лавки. Первый шаг был удачен, на втором поврежденное бедро прострелило такой болью, что потемнело в глазах.
— Ну вот опять, — сказал Бард, подхватывая Леголаса и укладывая обратно. — Опять мне приходится тебя ловить.
— Ты же рыбак, — кривясь от боли, выговорил тот. — Лови.
Бард чувствовал себя не рыбаком, а рыбой, крепко насадившейся на крючок.
***
Эльфийские зелья помогали хорошо. Да, наверное, и руки Тауриэль несли целительную силу. Бард старался не задумываться об этом, возвращаясь домой ближе к ночи, а порой и за полночь. Может, когда-нибудь реки и потекут золотом, дракон сгинет и настанет полное изобилие, но пока горожане с готовностью брали дешевую беспошлинную рыбу и эльфийское вино, а Барду нужно было кормить семью.
Эльфы, снабжавшие его вином, делились и новостями. Так Бард узнал, что Леголас пошел наперекор отцу, уехав следом за Тауриэль. Зная, как относятся эльфы к семейным узам, Бард оценил силу привязанности Леголаса и снова пожалел его. Уж лучше бы тот влюбился в человеческую девушку, они по крайней мере смертны.
— Что с тобой? — спросил Леголас, когда он вернулся. — Неудачный день?
— Все нормально. — Барду казалось, что светлые глаза видят его насквозь. Он подумал, каково Леголасу днями напролет находиться рядом с теми, чье счастье ему, как нож по сердцу.
— Не грусти, рыбак. — Леголас сел, потом осторожно поднялся, оперся о стену и сделал шаг, другой.
— Ты куда?
— По нужде.
— Я помогу. — Бард перекинул его руку через плечо, довел до нужника и остался ждать. Скоро эльф сможет сесть на лошадь и вернуться домой. Они разные, у них разные пути, и неправильно то, что тянет сердце, заставляя хватать воздух, как рыба, вытащенная на берег.
— Бард? — Леголас стоял перед ним.
— Хочешь, мы с Баином освободим тебе комнату наверху? Чтобы не видеть… их.
По светлому лицу пробежала тень — и исчезла, сменившись чем-то, для Барда непонятным.
— Отправь сына спать вниз, а я займу его место в твоей комнате.
— Что? — переспросил Бард.
— Я знаю, о чем ты думаешь и чего хочешь. — Их разделяла ширина ладони, не больше.
— А почему я этого хочу, ты случайно не знаешь?
— Нет. — Леголас неожиданно улыбнулся. — Говорят, некоторые тайны непостижимы не только для эльфов, но и для самого Илуватара. Откуда возникает это странное притяжение? При первом ли взгляде? Первом прикосновении? — Он положил ладонь на грудь Барда. — Первом поцелуе?
— Я помогу тебе подняться по лестнице, — сказал Бард. Расстояния между ними уже почти не осталось. — Не знаю, что происходит, но…
Расстояние исчезло, и одиночество пропало вместе с ним.
Тауриэль, узнав о случившемся, нахмурилась, Кили расхохотался и долго не мог остановиться. Бард отвесил гному подзатыльник. Ему казалось, что он видит самый странный сон в жизни.
В день, когда копыта лошади Леголаса простучали по деревянным улицам Эсгарота, он проснулся.
***
— Иди на север. — Леголас впервые видел отца таким… человечным. — Ты встретишь следопыта, странника. Быть рядом с ним — твоя судьба.
Леголасу было очень жаль Тауриэль. Будь его воля, он не позволил бы Кили умереть.
— Боюсь, мне снова придется ослушаться тебя, отец, — легко сказал он. — Судьба непостижима. Ты тоже можешь ошибаться.
— Так куда же ты пойдешь? — спросил Трандуил. Леголас не хотел огорчать его, но что он мог сделать?
— В Дейл. К Барду. Помогу ему отстроить его город.
— Он умрет раньше, чем ты устанешь от него.
— Это не так плохо. И разве нам ведомо, что происходит с людьми после смерти?
— Я не понимаю тебя, сын.
— Знаю, отец. Может быть, еще не время. Но мое место рядом с ним.
Трандуил смотрел ему вслед. Леголас шагал легко, будто и не было за плечами изматывающих боев и страшных потерь. Что ж, несколько десятков лет — разве это долго? Потом Леголас вернется домой, и воспоминание о человеке из Дейла затеряется в вечности его дней.
Лондон, век семнадцатый
— Улетайте! — бросает вдруг Арамис. — Не ждите меня, я вернусь в Париж позже!
— Наверное, вернусь, — добавляет он для себя, с разбега прыгая с палубы летучего корабля вниз, в полуразрушенный кабинет английского герцога , в огонь и дым, которым он же и виной. Он вспоминает, как старался обойти огненной дугой Бэкингема, не задеть случайно даже кружев рукава. «Какого черта?» — спросил Атос. Арамис тоже хочет знать, какого черта.
И еще он хочет убедиться, что с Бэкингемом все хорошо. Хотя что может случиться с этой чумой всей цивилизованной Европы?
Упав на колено, он чертыхается от боли — пол засыпан острыми обломками камня и стеклом.
— Ты ругаешься, как мушкетер, а не как священник, — слышится сбоку. Арамис поворачивает голову и, не поднимаясь, смотрит снизу вверх. Бэкингем выбирается из-под кресла — грязный от копоти, в полуоторванном воротнике, растрепанный, смешной. Ему не идет эта ситуация — ему идут приемы, балы, безупречность, драгоценности и рюши, язвительный взгляд. Впрочем, взгляд у него и сейчас именно такой — язвительный, хоть и немного ошарашенный.
— Я и есть мушкетер, — отвечает Арамис, выпрямляясь и оказываясь с Бэкингемом лицом к лицу.
— Тогда зачем ты остался? Что вам еще нужно?
Арамис вздыхает и разводит руками.
— Я не знаю, — отвечает он. И это чистая правда.
— Арестовать, — бросает Бэкингем вбежавшим стражникам.
***
В подземелье сыро — Темза где-то неподалеку, — и темно. Есть время подумать над тем, что и зачем он сделал. Арамис думает, думает долго, но это не помогает.
Вдалеке хлопает дверь. Быстрые уверенные шаги, шелест шелка, запах духов. Тщательно уложенные волосы и блестящие глаза.
— И все-таки — зачем?
— Подойди ближе, — ухмыляется Арамис. Цепи не дают ему самому сделать больше шага вперед. — Не бойся.
Бэкингем хмыкает и подходит. Ближе, еще ближе… и вот теперь время сделать тот самый шаг. Пуговки их камзолов касаются друг друга.
— Я хотел убедиться, что ты жив, — говорит Арамис в пышный кружевной воротник, медленно поднимает голову, впитывая запах, чувствуя тепло чужой кожи у щеки, останавливаясь, когда губы почти касаются уха. — Не мог улететь, не узнав этого.
Бэкингем стоит, не двигаясь, и вдруг точным ударом эфеса бьет под дых, сильно, со знанием дела. Арамис сгибается пополам, ловит ртом воздух, сипит и обвисает на цепях. Бэкингем молча уходит. Спасибо еще, что не приказал сопровождающим его стражникам продолжить начатое.
Ночью он приходит снова. Один.
— Ты лжешь мне, мушкетер. Кто ты?
— Я не лгу, — качает головой Арамис.
— Твое имя… Мне кажется, оно должно начинаться на «л». Или же на «р». Как тебя зовут?
— Арамис.
Удар менее болезнен, но не менее точен.
— Как?
У Арамиса хватило бы сил еще надолго, но игра не может топтаться на месте.
— Рене д’Эрбле.
— Рене д’Эрбле, — тянет Бэкингем, ведя эфесом по его щеке. — Может, и так… Зачем ты вернулся?
— Я уже ответил.
— Мы враги.
— Хорошего врага нужно ценить.
Бэкингем срывается без перехода — только что холодно задавал вопросы и вот уже вжимается губами в губы Арамиса, раздвигает их языком, целует глубоко, с наслаждением. Арамис понимает, что находит в нем вот уже второй король Англии. Мысли о королях, о тех, кто владел или будет владеть этим телом, рождают в Арамисе огненную ярость, которую он вкладывает в поцелуй, не имея возможности вложить в удар.
Бэкингем отстраняется, неуверенно, мучительно. Идет к двери, но на полпути разворачивается и возвращается, подходит вплотную, переплетает пальцы, прижимаясь запястьями к кандалам Арамиса.
— Обещаешь не пытаться убить меня? Не пытаться сбежать?
— Клянусь каждым из твоих поцелуев, — отвечает ему на ухо аббат д’Эрбле. Бэкингем звенит чем-то в полутьме, разрежаемой лишь далеким факелом, и руки Арамиса оказываются свободны. Бэкингем опускается на колени, чтобы расстегнуть ножные кандалы.
— О боже, — замечает Арамис. — О таком я мог только мечтать.
Бэкингем поднимает голову, и понимающая улыбка скользит по ядовитым губам. Он облизывает нижнюю и не спешит выпрямиться, поэтому Арамис опускается к нему и покрывает поцелуями напудренные щеки.
— Раньше ты не знал пудры, — говорит он.
— Раньше? — хмурится Бэкингем. Арамис тоже хмурится. Он точно знает, что не было никакого раньше.
— Неважно, — говорит он. — Воображение разыгралось.
— Отлично, — отвечает Бэкингем, поднимаясь, и тянет его за руку. — Люблю людей с богатым воображением.
Его воображение Арамис назвал бы прихотливым. Спальня утопает в роскоши и изысканной вычурности. Шелк, кружево, орхидеи, позолота и хрусталь сливаются в единый мерцающий фон, на котором Бэкингем выглядит, как часть общей картины. Арамис здесь чужероден, но ни в одном будуаре он не чувствовал себя так легко. Долго, не спеша, наслаждаясь игрой, они расстегивают пуговицы камзолов, Арамис снимает и, не глядя, отбрасывает на паркет цепочки, браслеты, тяжелые кольца Бэкингема, целует его, начинает через голову стягивать рубашку и вдруг замирает.
— Что? — спрашивает тот глухо — его голова замотана в полотно.
— Не знаю. — Арамис тянет ткань выше. Кажется, сейчас ему на руки прольются водопадом светлые волосы, и он почти разочарован, когда этого не случается. Бэкингем все тот же: короткие темные кудри, блестящие от снадобий, живые карие глаза, надменная складка губ.
— Мне кажется, я тебя знаю, — вырывается у Арамиса.
— Конечно, знаешь, — недовольно отвечает тот. — Я враг твоей страны, соблазнитель твоей королевы, а скоро стану любовником одного из мушкетеров твоего короля.
Арамис целует его и одновременно качает головой.
— Не знаю, где я встречал тебя, но я тебя помню, — шепчет он.
— Ты не забыл бы меня, если б встретил, — слышит он в ответ. Арамис знает, что Бэкингем прав, но видение светлых волос и прозрачных, как осеннее небо, глаз преследует его до рассвета.
***
Мушкетеры прибывают за ним через неделю — во всеоружии, наведя пушки летучего корабля на окна дворца.
— Для тебя лучше, чтобы он был жив, — говорит Атос.
— Я жив, — признается Арамис, выходя из-за спины Бэкингема. Его вид очень выразителен. Портос присвистывает. Д’Артаньян бросает ему веревочную лестницу.
— Поднимайся к нам, Арамис.
Бэкингем указывает подбородком наверх, на корабль. Он все понимает: Англия, Франция, политика, война, интриги. Он весь в этом, дышит и живет этим, что ему какой-то французский мушкетер. Арамис подходит к нему, будто хочет попрощаться. Бэкингем усмехается.
— Еще увидимся… на приеме или на поле боя. Я тебя не забуду.
— Забудешь, — говорит Арамис уверенно. — Но не теперь.
Он целует Бэкингема и поворачивается к друзьям, не размыкая объятий.
— Простите, что заставил вас проделать этот долгий путь напрасно. Я остаюсь.
Он переживает неизбежный шквал удивления и возражений с обеих сторон и повторяет:
— Я остаюсь.
И на миг видит на лице Бэкингема редчайшее для того выражение — подлинного счастья.
— Ты веришь ему? — спрашивает вечный пессимист Атос, когда корабль уже поднимается вверх.
— Да, — кричит Арамис, подняв голову. — Верю!
— Надо же, — бурчит Атос. — Всего за неделю этот протестант добился от Арамиса того, чего за годы не могла добиться святая римская церковь.
Берлин, девятое
Если память не подводила Люка, они встретились на съемках «Мушкетеров». Тогда их еще не сравнивали — и не потому, что не находили сходства, а потому, что одной главной роли и нескольких эпизодических в фильмах не из категории блокбастеров было явно недостаточно для того, чтобы тебя начали сравнивать со звездой «Властелина колец» и трех «Пиратов».
Но Люк верил, что у него еще все впереди. И, как ни странно, оказался прав.
Спускаясь по трапу самолета, он ущипнул себя за руку, но ничего не изменилось. Новая Зеландия оставалась Новой Зеландией, а он — Бардом-лучником, одним из главных персонажей новой джексоновской саги. Это было удивительно — так же удивительно, как выйти из дома без платка, догоняя тринадцать гномов, и в результате оказаться в гуще событий, повлиявших на ход истории целого мира. Люк привык изучать первоисточники. И не мог не поражаться фантазии режиссера, лепившего из детской книжки эпическую историю о любви и верности, дружбе и чести, жажде сокровищ и жажде приключений. Он не сомневался, что новая трилогия будет иметь не меньший успех, чем предыдущая, и готов был на голове стоять, чтобы его Бард не затерялся на фоне блестящих и сумасшедших королей, воинственных принцев и мудрых магов.
Впрочем, если судить по сценарию, «затеряться» Барду было крайне сложно.
Съемочная площадка встретила его привычной суматохой, за которой скрывался безупречно отлаженный и четко работающий механизм. И все же здесь все было иначе, чем в других проектах. Каждый фильм, каждый каст, каждая съемочная группа приобретали со временем индивидуальность, как приобретает ее одинаковая одежда на разных людях. Дух Средиземья витал над площадкой, как Смауг над Эсгаротом. Люк успел поздороваться с Джексоном и похлопать по плечам половину гномов, когда услышал знакомый голос:
— А вот и наш третий стрелок! Что, Кили, померимся с ним длиной луков?
— И меткостью стрельбы, — не задумываясь, бросил Люк. Орландо расхохотался и крепко обнял его, радуясь встрече. Люк тоже обнял его в ответ. И все полетело под откос.
Позже Люк не раз вспоминал этот момент, будто бы мог исправить дальнейшее, просто поняв, что тогда случилось. Но результат воспоминаний был неизменным — не случилось ровным счетом ничего. Орландо вдруг отстранился, произнес что-то вроде «еще увидимся» — и до конца съемок они так ни разу и не поговорили. Все общение между ними свелось к кивкам по утрам и репликам в кадре. Люку казалось, что вокруг него образовалась некая антиблум-сфера, преодолимая для всех, кроме Орландо, как облако антимоскитного спрея, безопасное для всех, кроме насекомых. Почему? Отличный вопрос. Ему не помешал бы отличный ответ. Но ответа не находилось.
Люк искал его, наблюдая, как Орландо, под восторженные возгласы не занятого в сцене Эйдана, крошит орков, как смеется над чем-то с Ли или обсуждает с Ричардом последнюю постановку Сиднейской оперы. Не то чтобы Люку было не с кем поговорить — и не только поговорить, если уж на то пошло. Но он не видел смысла отвлекаться от работы ради короткой закулисной интрижки, время которой отсчитывалось бы графиком съемок, и, ловя на себе взгляд Ли, улыбался и делал вид, что не понимает намеков. Точно так же, как Орландо не понимал его желания прежних дружеских отношений. Его взгляд становился колючим, а шутки — жесткими, стоило Люку случайно пересечь допустимый предел.
Допустимый предел — было еще одно новое понятие в их новом, более чем странном взаимодействии.
«Ну и черт с тобой», — думал Люк, заваливаясь на узкую кровать в трейлере со сценарием и покадрово представляя следующий съемочный день. Как правило, он засыпал с четким решением не обращать на выходки Орландо особого внимания — решением, которое утром при первом же взгляде сменялось привычным вопросом: почему?
Он искал ответ, как Торин — свой Аркенстон, и, в общем, им обоим одинаково не повезло.
Увидев в фейсбуке Питера запись об окончании основных съемок, Люк почувствовал облегчение. А следом пришло сожаление, огромное, как дракон. Теперь он точно не узнает, что оттолкнуло тогда Орландо. Люку его не хватало — неугомонного, смешливого, яркого, улыбающегося всем, кроме него. Да и черт бы с ним, пусть бы улыбался. Вот только съемки закончились.
Может, это было и к лучшему, однако настроение испортилось, и все последующие фотосессии, интервью и постеры в кинотеатрах чуть-чуть потеряли в своем обаянии. Видя лицо Леголаса, Люк не мог не задаваться все тем же неизменным вопросом.
А потом была берлинская премьера, и Орландо вылетел на балкон перед публикой взъерошенный, без галстука, на ходу застегивая пиджак, заправляя за ухо то и дело выпадавшую прядь, — и Люку показалось, что балкон под ним рухнул, и он летит куда-то в Морготову бездну, не находя опоры. Он всегда знал, что Орландо красив. Но сегодня… Голова взорвалась болью, будто ее вскрывали изнутри. Эта летящая походка, сияющие глаза, непослушная темная прядь… Неосуществимое желание обладать всем этим непостижимо сочеталось с ощущением, что ему уже известен вкус этого обладания. Люк тряхнул головой, сбрасывая боль, и она послушно скатилась ниже, к сердцу. Он, словно чудовище Франкенштейна, разваливался на составные части от одного взгляда на Орландо. Почему?
Кажется, на свете не существовало более навязчивого вопроса.
***
К счастью, официальная часть длилась недолго. Потом они давали интервью, фотографировались с фанатами, раздавали автографы — броуновское движение, закон больших чисел, и когда столкнулись лицом к лицу, отступать было поздно.
— Неплохой вечер.
— Да. Публика в предвкушении.
— Думаешь, касса будет рекордной?
— Трудно сказать. Но это однозначно не провал.
Люк улыбнулся шутке, ища хоть какую-нибудь нейтральную тему.
— Сожалею о твоем разрыве с Мирандой, — сказал он прежде, чем сообразил, что к числу нейтральных тем предстоящий развод отнести трудно.
— Ничего. — Орландо опять заправил за ухо непослушную прядь. Люк невольно проследил за этим жестом. — И не спросишь, что случилось?
— Не хотелось бы лезть в твою личную жизнь, — осторожно ответил Люк. На его взгляд, это был самый безопасный ответ. Оказалось, что безопаснее сесть на пороховую бочку с трубкой в зубах.
— Не хочешь лезть? — неожиданно грубо спросил Орландо свистящим шепотом, наклоняясь ближе, чтобы его не услышали окружающие. — Не хочешь лезть, Эванс? Да ты и так в нее влез дальше некуда. Думаешь, почему мы расстались с Мирандой?
От него ощутимо пахло вином.
— Откуда бы? — Люк напрягся. Он надеялся, что Орландо все же удержится в рамках приличий. Все-таки опытный актер, давно на публике, он не позволит себе прилюдного скандала… наверное.
— Потому что я не мог думать о ком-то, кроме тебя, — зло сказал Орландо. Он стоял так близко, что это уже угрожало его репутации, подвижное лицо застыло, словно театральная маска, а в интонациях позванивало легкое сумасшествие. — Все эти недели, с первого дня. Потому что меня трясло на площадке при одном взгляде на тебя. Я видеть не мог, как ты с кем-то разговариваешь, как смеешься, как смотришь. Это было чудовищно. Удивительно, что я дожил до конца съемок. — Он хрипло и коротко рассмеялся. — Этот грим, волосы, лук… Это все не настоящее, но я знаю, что там есть что-то, помимо игры, за игрой. Над игрой.
Он покачнулся — скорее от силы эмоций, чем от выпитого.
— Этот фильм что-то со мной сделал. Он меня не отпускает. Или это ты, Эванс?
Он потер лоб, рассмеялся и вдруг словно опомнился.
— Пожалуй, я пойду. Быть с тобой рядом все равно, что стоять под радиоактивным солнцем. А я, похоже, и так отравился.
Люк бросился за ним спустя минуту. Орландо уже взял себя в руки, и Люк укололся о холодный, высокомерный взгляд, как о булавку.
— Если ты сейчас скажешь, что с тобой происходит то же самое, — произнес Орландо, — я тебе не поверю.
Люк откуда-то знал эту его интонацию.
— И не надо, — сухо ответил он. — Я не понял, что происходит с тобой. Ты избегал меня потому, что хочешь со мной переспать?
— Нет, — медленно произнес тот, будто прислушиваясь к самому себе. — Не потому. — И, подумав еще, добавил: — Но и поэтому тоже.
Что-то сломалось в его взгляде, будто треснул тысячелетний лед.
— Ты пьян, — сказал Люк. — Я отвезу тебя в отель.
— Не нужно. Эльфы не пьянеют.
— Согласно Толкину, пьянеют. Но я хочу увезти тебя отсюда не потому.
— А почему? — с интересом спросил Орландо. Лед продолжал таять, стремительно и неудержимо, и Люк кусал губы, представляя сход лавин и прорыв дамб.
— Если бы я знал ответ, — хмыкнул он.
@темы: Фильм: Хоббит (The Hobbit), Фильм: Мушкетеры (The Three Musketeers), Фанфикшен
-
-
05.07.2015 в 22:20В силу неких причин известный майа лорд Саурон (образца первой эпохи, еще не глаз) оказался в Волшебной стране, известной по таким произведениям, как книги Волкова и Сухинова про Изумрудный город. Это место является в определенном смысле нейтральным, так как здесь не имеют силы как светлые Валар, так и Искажение Моргота. Чародей сходится с ведьмой Кориной на почве схожих взглядов на мир и любви к драконам, прекрасным и величественным созданиям, практически истребленным в Средиземье жадными до их сокровищ, которые здесь процветают. Постепенно он понимает, что Средиземье не особенно-то и нужно, так как окончательная победа все равно будет либо за Морготом и полным разрушением мира, либо за Валар и "Ардой Неискаженной", да и то человечество не очень-то радует; а здесь и драконы есть (без драконов власть не имеет смысла), и в целом все адекватнее, и порядок какой-никакой, к которому он изначально стремился - есть король, нет валаропоклонников и прочих, волшебников уважают.
Хотелось бы почитать, как Саурон при помощи драконов обороняет Волшебную страну от захватчиков и офигевающих от происходящего, но не имеющих силы вмешиваться Валар и законсервированного, но все еще владеющего информацией Моргота. Пейринг Саурон/Корина. Без слэша и рейтинга - все же сказка.
Саурон, само собою, по ранним версиям от Фобс.
(Сильмариллион рассказывает о прошлом Земли, так что, в принципе, можно считать, что действие происходит в одной вселенной, но в разных временах)
Благодарю!
-
-
06.07.2015 в 06:38-
-
06.07.2015 в 17:17